Только я была бы не я, если бы не внесла в этот тяжёлый ручной труд некую долю механизации и новых знаний. Например, показала, как вилкой зажимать края чебуреков. Вспомнила про целую грядку щавеля на заднем дворе и наварила из него джем. Да что там щавель! Я вспомнила даже рецепт лукового варенья, что в условиях надвигающейся зимы и отсутствия местных фруктов, было как нельзя кстати.

Было приятно чувствовать себя частью этой дружной семьи. И, к счастью, кондитерская “Выпечка Монро” откровенно процветала.

Магазин занимал весь первый этаж. Кухня — нулевой, такой, как в Питере, подвальный, пограничный, когда в окна видны только ноги прохожих. В настоящем подвале, где я провела три первых дня, полки ломились от припасов, заготовленных и закупленных на зиму. А верхних три этажа занимали жилые комнаты хозяев, наёмных работников, к которым отнесли и меня (да, да, ура! мне даже платили!) и прислуги.

Вот только на словах торговать с разноски на улице казалось проще.

Когда же я первый раз вышла с этим тяжеленным лотком на шее, то до центральной площади даже не дошла.

Оказалось, что по шумной улице проталкиваться сквозь толпы таких же разносчиков с выпечкой, скобяными изделиями, мелкой деревянной утварью и всеми видами зазывал совсем непросто.

Сквозь толпы зевак, даже с помощью молчаливого и широкоплечего Нила, слуги, который выполнял в доме всю тяжёлую работу и не был немым, но всё же втайне получил от меня прозвище Герасим, я прорвалась к собору как раз к концу всего действа и единственное, что мне удалось увидеть — это хвост королевской лошади.

На следующий день я поступила умнее: и товару взяла поменьше, и по сторонам старалась не глазеть. И хотя пропускать мимо ушей плач больных детей, жалобы и ругань было непросто, первым делом мы с Нилом дошли до площади. Но таких пронырливых и умных, как я, там уже оказалось столько, что место нам досталось на отшибе, а сквозь кордон охраны было не протиснуться. И хоть я точно видела, как внимательно мой король осматривает толпу, разглядеть меня в тёплом плаще, косынке и за спинами людей даже с коня не мог.

Но, как говорится, дорогу осилит идущий. И день на пятый, освоившись и изучив маршрут, которым он выходил, а потом и выезжал, я повесила свой рабочий лоток на Нила и, скинув с головы капюшон, пошла навстречу моему королю налегке.

— Раздувай ветер мне платье… Согревай дыханьем своим, — пелось мне, стоя в толпе.

Хотя холодный ветер и раздувал всего лишь мои волосы. Но быть яркой блондинкой в толпе чёрно-серых одежд на фоне грозящего вот-вот разразиться снегом неба — это такое неоспоримое преимущество, что даже если меня не заметил король, человек десять из его охраны точно следили за мной не отрываясь, выворачивая шеи, пока их конный кортеж, цокая копытами, пересекал площадь.

«Дорогой мой! Я сделала всё, что смогла. Я сделала даже невозможное. Если и сейчас ты меня не заметишь, значит, так я тебе нужна», — вот и всё, что я ему мысленно сказала, снова натягивая на голову капюшон.

Только он заметил. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Но то, как на пару секунд он закрыл глаза, как облегчённо выдохнул, сказало мне больше, чем любые его слова.

И я ждала кого угодно, Зенона, Юстина, Салазара, Ленара, даже Грифа, но только не его самого. Но он пришёл сам.

Мы с Нилом едва успели сдать выручку. Я получила свои кровно заработанные и даже ещё не присела, только сбросила на стул плащ, когда в дверь комнаты постучали.

— Лола, ты здесь? — взволнованный голос Моны.

Эти нервные вибрации доходят до меня даже через дверь. А когда я её распахиваю, нас обеих впору держать — так подкашиваются ноги.

— Он разговаривает с отцом, — выдыхает Мона. — Не о тебе. О делах. И вроде собирается пойти по близлежащим лавкам.

— Ты-то чего так нервничаешь? — всё же первая беру я себя в руки.

— Не знаю, наверно, волнуюсь за тебя.

— Не волнуйся, — обнимаю я её. — Поверь мне, самое страшное уже позади.

И сама не знаю, почему я так в это верю. Настолько верю, что, подмигнув себе в зеркале, уверенно спускаюсь вниз.

Даже не знаю откуда во мне это спокойствие. Эта безмятежность морской глади, с которой я останавливаюсь в дверях. Эта лёгкость солнечного зайчика, с которой поднимаю на него глаза, словно ослепляя солнечным лучиком. И невозмутимость пистолетного дула, с которой я приговариваю его к себе, когда наши взгляды встречаются, раз и навсегда.

Я знаю, что он осёкся на полуслове.

Он знает, что повисла неловкая пауза.

Мы оба знаем, что на нас сейчас смотрят все в этом зале, но нам обоим на это глубоко плевать.

— Ваше Величество, — приседаю я в реверансе.

— О, простите, — суетится, ничего не понимая, добряк Монро. — Это Лола…

Но дальше он всё равно не знает, как меня представить, чем только усугубляет свою неловкость.

— Спасибо, — кивает ему мой король, не сводя с меня глаз. — Мы знакомы.

И протягивает мне руку. Как хорошо мне знаком этот жест. Как легко я читаю по его глазам: «Иди сюда!» И точно знаю, что ослушаюсь. Как всегда.

— И даже не думай об этом, — подтягивает он меня к себе за талию, так и не получив мою ладонь, и склоняется к уху: — Один раз я тебя уже отпустил. Второй раз эту ошибку не совершу.

— Я могла бы поспорить, — ноги у меня конечно, подкашиваются, но мой разум и язык без костей всё ещё при мне.

— И я готов слушать это хоть до конца своих дней, но только не здесь, и не сейчас.

— Что даже чаю не попьём? — усмехаюсь я.

Но он не даёт мне договорить. Запрокидывает голову и впивается в губы поцелуем. Таким обжигающе сладким поцелуем, что я кажется стеку сейчас из его рук на пол, как горячее повидло из разломленного свежеиспечённого пирожка. Боже, как я по нему скучала! Господи, как же я его всё-таки люблю!

И всю силу своего чувства я вкладываю в пощёчину, которой отвечаю на его поцелуй. За всё, что я тут понадумала за эти дни. За ожоги на моих руках. За то, что он шёл так долго. За все мои бессонные ночи. За слёзы в подушку. За синяки от этой чёртовой разноски. За всё, лядина ты эдакая! За всё, твою мать! И я, конечно, понимаю, что материться плохо, но иногда мою жизнь одними блинами и хренами не опишешь.

И если, когда он меня целовал, тишина в зале кондитерской стояла мёртвая, то теперь, кажется, мертвецы померли второй раз и стало ещё тише.

Только эту потустороннюю замогильную тишину после хлёсткого звука пощёчины взрывает его смех. Смех, с которым он прикладывает ладонь к щеке и смотрит на меня как на непослушного ребёнка. Любя. Гордо. Всепрощающе.

— Господин Монро, не сочтите за неуважение, но это моё. Это точно моё, — перехватывает он меня двумя руками так, чтобы даже у слепых не осталось сомнений, о чём он говорит. А у меня — никакого желания сопротивляться. — Я забираю её с собой.

Стоит ли говорить, что ни возразить, ни даже просто ответить Монро не рискует.

И меня не просто выводят из пекарни под белы рученьки. Нет, он выносит меня на руках. Сам.

Как есть, в одном платье. На холод. Усаживает на коня. Запрыгивая следом, укрывает нас своим тёплым плащом.

— Давай в то, что ты ничего не помнишь, поиграем в следующий раз, — перехватывает он поводья и пришпоривает коня.

— Мужчина, а вы кто? — конечно, не отказываю я себе в удовольствии тут же ухватиться за эту возможность.

— В нашем мире не говорят мужчина, — улыбается он. — Только «мой господин», а лучше «мой король». И только с придыханием.

— А вот хрен тебе! — морщусь я, гордо отворачиваясь.

— Погоди-ка, — натягивает он поводья, поворачивает, приподнимает мою голову за подбородок и легонько касается моих губ своими. Косится, словно боится новой пощёчины. Но и не целует, дразнит, побуждая ответить.

И хоть меня простреливает от этих прикосновений от макушки и до самого коня подо мной, а дыхание моего короля становится частым и сбивчивым, он не сдаётся, упрямец, ждёт, когда я отвечу.

— Я же слабая женщина, — слегка отстраняюсь я, глядя на его губы. На его любимые горячие и такие желанные губы. — А на нас смотрит сейчас уже не вся пекарня — вся улица.